Маме все хуже. Она плачет и говорит, что, может, мне и не стоит никуда ехать. Говорит, что раз я не переживаю, то и не буду по ней скучать. А я переживаю, просто мое переживание опять отражается физически: на ладонях жуткие экземы, бессонница, головная боль. Мама вздыхает почти-с-облегчением, но все еще неуверенно: она не приемлет эмоций, спрятанных от посторонних глаз; ей понятны слезы, истерики, но не экземы на руках.
Я сижу на полу, передо мной - дневники и творческие тетради. Я вспоминаю, что действительно была творческим ребенком: писала стихи, сочиняла рассказы, даже книгу в нескольких толстых блокнотах, но потом выкинула их, посчитав, что моя история недостаточно хороша. Я вспоминаю, что была самокритична уже в раннем школьном возрасте.
Очень тяжело, но нужно что-то делать с этим бумажным наследием. Я не могу оставить дневники здесь (их прочитает мама, а мне есть, что ей не рассказывать), но и не могу взять с собой: их слишком много, я слишком часто их меняла, боясь, что меня рассекретят.
Я оставляю в ящике стола детские смешные тетради на замочках, оставляю рисунки, которые многое говорят мне, но ничего не скажут посторонним глазам (кроме того, что они очень депрессивные). Кладу в чемодан два самых главных дневника, тетрадь со стихами, сочинительством которых я периодически занималась до 6 класса; письма беру, всю эту коллекцию белых конвертов от важных людей. Несколько акварельных набросков.
Я выкидываю школьные дневники, все и одновременно. Оставляю только ежедневники, которые я начала вести в 80-ой. А вот 40-ая - это то, что не следует бережно хранить в памяти, но и то, что не забудется, избавлюсь я от дневников или нет.
Я думаю: очень тяжело - вспоминать. И еще думаю: не предаю ли я себя тем, что тащу весь этот багаж с собой? Здорово было бы взять только самое необходимое, а прошлое оставить в прошлом, но так почти никогда не получается.
Мне кажется, Рига прощается со мной. Латвия прощается со мной. На протяжении последних дней здесь я встречаю людей, которых так давно не видела...
Удивленно обнаруживаю за кассой забегаловки Настю Ш., с которой тесно общалась с 6 по 9 классы. Мне пишет Вова Л. - моя первая большая детская симпатия. В мамином докторате сталкиваюсь с Ладой и А.И. - моими руководителями на балете, куда я ходила так давно, что уже не вспомню ни одного "па" (они учат немецкий и всей семьей переезжают в Германию - надо же!). В кафе я замечаю Юриса - моего друга детства. Он вытянулся, похудел, но шевелюра такая же взлохмаченная и смешная. Я в растеренности, я не видела его около десяти лет...
И эти дневники.
Чувство странное, как будто прошлое покушается на меня, как будто предлагает мне весьма заманчивый вариант - остаться.
"Скажи нашей рафинированной девочке, - говорит Владова моей маме по телефону, - что ей нужно быть настойчивее, сильнее. Она еще не прочувствовала, как в России относятся к иностранцам".
Владова, наверное, знает, о чем говорит: две ее дочери учились (а одна учится и по сей день) в Питере; первые несколько месяцев были ужасными, и ей самой пришлось бросить школу и родную партию, уехать к ним.
Но ведь чужой опыт - не безусловный, и у меня все будет иначе.